Справка.
Роман Виктюк родился в семье актеров-кукольников. Окончив актерское отделение ГИТИСа, работал во львовском ТЮЗе имени Горького, а с 1971 года — режиссером в Русском драматическом театре Литвы в Вильнюсе. "Театр Романа Виктюка" открылся только в 1990 году — тогда он поставил "Рогатку" по пьесе Коляды, в которой были задействованы "бродвейские" актеры и Сергей Маковецкий. Собственное здание в ДК им. Горбунова театр получил только в 1999 году, хотя сам Виктюк говорит, что для того чтобы поставить спектакль, ему нужно всего-навсего две доски. 28 марта (Октябрьский дворец) режиссер привезет в Киев "Саломею" — этот спектакль уже имеет фанатов по всему миру, а хореография Духовой позволяет взглянуть по-новому на роман Оскара Уайльда.
— Раз уж мы застали вас на швейной фабрике Воронина, придется начать разговор не с театра, а с моды и вашего знакомства с украинским модельером.
— Я очень рад тому, что попал в тот период, когда Украина восприняла мировые модные процессы. Молодые ребята через себя и через эту землю попытались осмыслить то, что будет близко молодым украинцам. Все началось с того, что я встретил за границей Филиппа Киркорова, и на нем было потрясающее вязаное черное пальто. Я закричал: "У меня точно такое — я купил в Голландии! А ты где?" — "В Украине". Я говорю: "Ты шутишь! Не может быть!" Так я узнал мастера Воронина.
— Он вас одевает как молодого украинца?
— Только. Потому что мне всего 19, поэтому я должен… Когда я к нему приехал, он мне сразу все показал: коллекции для Нью-Йорка, для Парижа, для основных столиц моды. У него такие произведения искусства! Как-то на одну из передач о моде я вначале надел пиджак из последней миланской коллекции Versace, потом — классическую вещь из последней коллекции Yamamoto — все кричали "Браво!", и только когда я оделся от Воронина, не называя его, они предполагали все, кроме Украины.
— Не пробовали перенести все эти модные тенденции на сцену?
— Конечно! В одном из наших спектаклей все актеры одеты в костюмы Dolce&Gabbana. Это безумно дорого! Безумно! И это не подделка, не под него, не обман — все куплено в бутике Dolce&Gabbana. Наши себе это позволить в Париже не могут, но мы уже зарабатываем и — можем. Знаю, что те, кого одевает Воронин в Киеве,— люди немолодые, а я бы хотел, чтобы его двери были открыты для молодого поколения и даже для детей. А начинать нужно именно с раннего возраста. Я настолько приучил своих маленьких, что они не могут даже себе представить, что можно не надеть Versace, Dolce&Gabbana, Jean Paul Gaultier — они знают все эти марки — и это счастье.
— А чего не может себе позволить Виктюк в театре?
— Все. Никогда меня ничто не останавливало. Я ставил авторов, которых ненавидели. Петрушевская, Зорин — эти спектакли идут в Москве уже по 25 лет. По 25 лет при переполненных залах! Многие могут этого не знать, но в Киеве, в Русском театре, я был первым, кто поставил "Священное чудовище" Жана Кокто с Адой Роговцевой. И тогда, в 1987 году, я сказал — "В наш театр ходит только Бессарабка — уровень чудовищный, потребительский. Я думаю, вы сыграете премьеру, может быть, еще один спектакль — и наберитесь терпения — попрощайтесь с этим спектаклем". Франция, изыски, декаданс, совершенно другие проблемы… а рядом Бессарабка. Но, оказалось, что Киев меня победил, потому, что этот спектакль шел 12 лет при переаншлагах. А когда началась перестройка, я хотел сделать передачи-репетиции с участием политиков. Они согласились. Репетировали "Ревизора": как берут взятки, приходит человек — чтобы было понятно, сколько он даст, знали, как брать, куда положить, как выпроводить человека... Весь этот механизм они рассказывали со своего опыта: все что они знали, что видели, что они понимают, а что не понимают, — в чем механизм коррупции. И Лужков согласился сыграть Городничего. К сожалению, дальше репетиций это не пошло, потому, что увидели на пленке, что это разрывает невероятный механизм коррупции. Я никогда не занимался политикой. И, кстати, мир, независимый, широкий, в котором мы живем, и правительство — совершенно разные вещи. Родина — это то, что в тебе, а правительство — то, что сверху и под ногами, это говно, может быть, жидкое, может, твердое, а родина — это воздух, это небо, музыка, любовь и нежность.
После "помаранчевой революции", на гастролях в Греции, министр культуры Дзюба попросил, чтобы я во всех интервью говорил, что я украинец. А за полтора месяца там съемок и интервью была масса — и я с этого начинал и заканчивал: "Я українець. Я український режиссер". И вот — день премьеры. Директор театра у меня спрашивает: "Какой флаг вешать?". Украинское посольство не позвонило мне ни разу — не пригласило на обед, не поинтересовалось, нужна ли мне помощь... Русское посольство (была послом Матвиенко) — постоянно. В день премьеры Матвиенко была в зале, а украинцы даже не прислали мне телеграммы. Я позвонил Дзюбе и сказал: "Як жаль, що я так старався. Ми нікому там не потрібні, і все робимо, щоб ганьбити, чтоб один другого уничтожал, потому что нет достоинства и уважения и любви к своему украинцу".
— А знаете ли вы о том, что Бенюк, имея весьма натянутые отношения со Ступкой, выдвигает вас основной кандидатурой на место художественного руководителя Франка?
— Я знаю. И не только во Франка, но и в Русскую драму. Мне даже уже звонили из некоторых ваших газет, поздравляли, хотели, чтобы я дал интервью: что я буду делать как министр культуры.
— А что вы будете делать?
— А ничего. Что я могу делать? У меня и в голове такого нет. Поэтому и вернули товарища Богуцкого — "і він керує".
— Все же, основная тема ваших спектаклей — любовь. Как вам удается балансировать между откровенностью и пошлостью?
— К любви это не имеет никакого отношения. Пошлость — это то, что унижает человеческое достоинство. И вообще сама Украина, как и ее культура, никогда не была заражена пошлостью. Никогда! Я это утверждаю. Современные украинские писатели пошлостью не заражены и не могут быть заражены. Это уже привнесено массовой культурой, которая идет, к сожалению, со всего мира и, прежде всего из России.
— Но даже вы утверждаете, что наш век плебейский.
— Конечно, плебейский. А противовес? Всегда же идешь против течения. Это как будто поднимаешься по голой доске, лезешь вверх, а зацепиться не за что. Это адски тяжело — подниматься по доске все выше и выше, а потом с невероятной высоты падать. Это безумие, потому что умом человек не может этого понять. Только мальчишка, ребенок может себе сказать — я долезу наверх. Я во Львове когда-то, 13-летним юнцом, так хотел летать, когда видел полет птиц! Однажды залез на высокое дерево, привязал себе крылья из метелок, собрал всех ребят... Они все кричали: "Раз, два, три, чотири"! Но я упал. И вся моя жизнь состоит из того, что я пытаюсь воссоздать этот же полет.