Людмила Гурченко
"Как правило, с годами темп жизни снижается. Да у меня как-то вся жизнь так – то густо, то пусто. Сейчас "густой" период, но это не значит, что он и завтра будет таким же… Я долго не снималась, а потом начала делать по три-четыре картины в год. Говорила папе: "Папа, не могу, на части разрывают". А он мне: "Дочурка, хай лучше рвуть". Вот когда "рвуть", я и держусь. Выхода нет. А вдруг завтра тишина?", — рассказала Гурченко о своем ритме жизни.
"Желания кому-то что-то доказывать нет давно. Начиная с первой картины, с 20 лет, я странным образом будоражу воображение публики. Помню, как после "Карнавальной ночи" мне прислали письмо из комитета комсомола: "Вы там танцуете и у вас колено видно! Как можно?!" Это было целое событие: колено! Или челка – как признак вульгарности. Я из-за этого долгое время ходила с открытым лбом и платья носила узкие, чтобы не развевались, чтобы "без колена", — рассказывала актриса. — Нельзя было ничего. А сегодня можно! Но все равно, обязательно найдется тот, кто скажет, что Гурченко опять что-то не то надела."Мы в шоке!" Когда мне предлагают прозрачный костюм, я не должна отказываться его надеть.
Это же красиво. И вообще, почему я должна в это время заглядывать в паспорт? А когда я слышу осуждающие оханья и аханья, я говорю: давайте не охать и ахать, а заниматься собой".
"В 76-м году, когда я снималась в фильме "Мама", мне было 40 лет. Хороший возраст. После перелома – я здорово упала на катке – ногу собирали по кусочкам. 19 осколков. Их счищали, и одна нога с тех пор почти на полтора сантиметра короче другой. К вечеру тяжело. Но тогда вопрос стоял по-другому: или так, или без ноги. Ниже колена ее бы отрезали. И кому рассказать, не поверят, что я звонила из больницы Зиновию Гердту и спрашивала, можно ли после операции устроиться к нему в театр кукол… Никому не пожелаю такой участи, когда актриса в одну минуту теряет все. Теряет возможность быть в профессии. Я себя готовила... Нет, не к самоубийству... Но была на грани".
Тогда Людмиле Марковне нужно было решиться на операцию. Результат был непредсказуемым. Тогда операции такой сложности в СССР почти не проводили, но лететь в Париж актриса отказалась. Тогда шли съемки фильма "Мама" по сказке про волка и семерых козлят, производства СССР – Франции – Румынии. И уже через две недели после операции, с гипсом, штырями и титановыми пластинками, Гурченко начала учить текст песни на трех языках: английском, русском и румынском.
"Парадоксально, но именно тогда у меня был завал работы, — рассказывала актриса. — Все режиссеры, которые раньше не замечали меня, вдруг встрепенулись: "Я не мыслю картины без вашего участия, дорогая!" Я говорила: "Я не могу ходить!" – "Ходить не надо, будете только садиться и вставать". Я часто думала о том времени – наверное, я тогда уже научилась лукавить и научилась сгонять на дно души обиды и равнодушие. И вот удивительно, лучшие свои роли я сыграла именно в тот период. Я была в отеках от уколов, у меня все болело... Кто знает, что такое винтовой многооскольчатый перелом, когда пятка вдруг впереди, а сама ступня где-то болтается сзади, – тот поймет".
Гурченко рассказала, что хотя у нее одна нога так и осталась короче другой, это было не так заметно, потому что она все время ходила на каблуках. "Без них я падаю назад. Даже домашняя обувь с каблучком", — рассказала она.
Актриса говорила о том, что только две актрисы были на экране настоящими женщинами – Мэрилин Монро и Валентина Серова. "На экране женщину нельзя сыграть. Мэрилин Монро и Серова – как стихия, они летят, это что-то природное. Нужна рядом большая сила, сильное плечо, чтобы они не вырвались, не улетели. Но я никогда не могла играть такие голубые роли. Мое полупролетарское происхождение и характер вылезали из всех швов моих платьев", — рассказала Гурченко.
"Я бы сказала, появляются поздние признаки мудрости, часто восторженной, — рассказывала актриса. — Я чувствую, что живу, когда, например, иду на "Радио России. Культура" и читаю в эфире свою книгу "Мое взрослое детство". Да даже то платье, которое нужно пораньше закончить, чтобы успеть поразить кого-то, – разве это не жизнь? Мозгами я понимаю, сколько мне лет. И прекрасно понимаю, что не это мое богатство. Так что, сложить крылья? Не сумею. Внутри меня винт, который не дает притормозить. Вот сразу я не могу повторить танец, который показывает балетмейстер, но ночью в своем воображении я репетирую его, танцую. А на следующий день танец уже и созрел. Голова – все в ней. А если она начинает подводить, – привет. Именно так протекает вся моя жизнь: танцы, музыка, одежда, разговоры с людьми, желание быть на виду или уходить в тень... Жизнь продолжается. В общих чертах".