Киевский Париж. На улице Городецкого в «Континентале» (крайний справа — с 4 колоннами) в подвальном кафе «ХЛАМ» гульбанили знаменитости.
После полутора лет потрясений, в которых живет наше общество, люди стали искать отдушину в литературе. "Сегодня" решила вспомнить, чем жил когда-то литературный Киев, с какими именами он связан, как спорил, пил, любил и веселился.
ЭРЕНБУРГА НЕ КУРИТЬ! Во время Второй мировой на фронте был негласный приказ: "Разрешается использовать для курения все газеты, кроме статей Эренбурга".
Он писал и правда гениально: "Когда предки гитлеровцев еще бродили в лесах, кутаясь в звериные шкуры, по всему миру гремела слава Киева. В Киеве родились понятия права. В Киеве расцвело изумительное искусство. Теперь гитлеровские выскочки, самозванцы, топчут древние камни. По городу Ярослава Мудрого шатаются пьяные эсэсовцы. В школах Киева стоят жеребцы-ефрейторы. В музеях Киева кутят погромщики. Светлый пышный Киев издавна манил дикарей. Его много раз разоряли. Его жгли. Он воскресал. Давно забыты имена его случайных поработителей, но бессмертно имя Киева. В 1918 году немцы тоже гарцевали по Крещатику. Их офицеры вешали непокорных и обжирались в паштетных. Вскоре им пришлось убраться восвояси. Я помню, как они убегали по Бибиковскому бульвару. Они унесли свои кости. Их дети, которые снова пришли в Киев, не унесут и костей".
Поэт, журналист, публицист Илья Эренбург не просто жил в Киеве, он был одной из центральных фигур на улице Городецкого, называемой шаблонно "маленьким Парижем". Ходил тогда Илья по грязным тротуарам ("не подметавшимся с выстрела "Авроры") в волочившемся по земле пальто, выдавал себя то за католика, то за православного, а в его комнате везде на окнах, стульях, столах — лежали сборники стихов.
Эренбург. Легендарный киевлянин.
Появился на свет Илья у киевского купца 2-й гильдии Григория Эренбурга. Он стал третьим сыном его и Анны Аренштейн. "Я родился в Киеве на горбатой улице. Ее тогда звали Институтской". Школьные годы прошли в Москве, но мальчик наведывался в Киев. Илья рос бунтарем, участвовал в нелегальной молодежной организации с подачи Николая Бухарина и, чтобы не схлопотать "путевку в Сибирь", уехал за границу. Там — во Франции, Германии, Бельгии, Италии — стал вращаться и в политических, и в поэтических кругах, выпустил пару сборников, но узнав, что на родине происходят перемены, вернулся. И пришел в ужас, увидев воплощение своих наивных идей на практике... Он уехал из Москвы в Киев и прожил тут около года.
Жил на Владимирской, 40, у двоюродного брата — венеролога Александра Лурье. В 1919-м Илья влюбился в дочь врача, художницу, 19-летнюю Любу Козинцеву, которая жила на ул. Саксаганского, 22. Здесь проходило детство ее младшего брата Григория, в будущем знаменитого кинорежиссера (того самого, который снял "Гамлета" с Иннокентием Смоктуновским, открыв его для публики). После смерти Сталина Эренбург написал повесть "Оттепель", которая дала название целому периоду истории. Как-то он сказал: "Моя жизнь протекала в двух городах — в Москве и в Париже. Но я никогда не мог забыть, что Киев — моя родина".
ХЛАМ И МАНДЕЛЬШТАМ. На улице Городецкого "за спиной" Майдана был в начале ХХ века "пуп" богемы — кафешка ХЛАМ. Ее название расшифровывалось как Художники, Литераторы, Артисты, Музыканты. Она располагалась в подвале фешенебельной гостиницы "Континенталь". Здесь перебывали Булгаков, Эренбург, Мандельштам, Паустовский, Тычина... Поэт Николай Ушаков вспоминал: "В "Хламе" подавали бифштексы и вина. Поэты просили, чтобы публика не звенела ложками о стаканы". Киевский театровед Дейч писал: "Спорили, шумели, пили дешевое вино, вся "громада" пела украинские песни, а Тычина дирижировал".
Именно в ХЛАМе 1 мая 1919 года 20-летняя художница Надя Хазина встретила своего суженого 29-летнего Осипа Мандельштама. Эмансипированная барышня тут же пошла в гостиничный номер к Осе. И осталась рядом на всю жизнь. Киевская девушка покорила "вольную птицу". Знакомые поэта так описывали избранницу: "Дверь открывается. Но в комнату входит не жена Мандельштама, а молодой человек в коричневом костюме. Коротко стриженный. С папироской в зубах"…
Мандельштамы. Осип в Киеве обрел свою Надежду. Ей было 20, ему — 29.
Осип Эмильевич строил планы: "Мы откроем лавочку. На кассе будет Надя, а продавать товары будет Аня (Ахматова)". Надежда писала о своей киевской любви-на-всю-жизнь: "Мандельштам, такой же веселый, как все, чем-то от других отличался. Наша внезапная дружба почему-то вызвала общее раздражение. Ко мне ходили мальчики и уговаривали меня немедленно бросить Мандельштама. Однажды Эренбург долго водил меня по улицам и доказывал, что на Мандельштама никак нельзя положиться: если хочешь в Коктебель, — мы все хотели на юг, действовала таинственная тяга, — прочь от дому куда-нибудь южнее,— поезжай к Волошину, это человек верный — с ним не пропадешь... Я знала, что Эренбург сам мечтал удрать к Волошину и спрятаться за ним, как за каменной стеной… Мы с Мандельштамом "обвенчались", то есть купили возле Михайловского монастыря два синих колечка за два гроша, но, так как венчание было тайное, на руки их не надели. Он носил свое колечко в кармане, а я — на цепочке, припрятав на груди. Чудные вещи продавались на Михайловском подворье! Особенно я любила безобразные круглые гребенки с надписью: "Спаси тебя Бог". Самую круглую и самую безобразную гребенку я получила от Мандельштама вместо "свадебного" подарка и ходила в ней по городу и в "ХЛАМ", потому что была молода и нахальна".
"НЕУКРАИНКА" АХМАТОВА. Великую поэтессу многое связывает с Киевом — родные, учеба, первое стихотворение, первый муж... Но отношение к городу и к Украине в целом было у нее неоднозначным. Она не могла понять своих киевских родственников: "Моя семипудовая кузина, ожидая примерки нового платья в приемной знаменитого портного Швейцера, целовала образок Николая-угодника: "Сделай, чтоб хорошо сидело"... Я не любила дореволюционного Киева. Город вульгарных женщин. Там ведь много было богачей и сахарозаводчиков. Они тысячи бросали на последние моды, они и их жены..."
Нелюбовь касалась и языка. Если верить воспоминаниям дочки Корнея Чуковского Лидии, то дело было так: "Я спросила, любит ли Ахматова Шевченко. "Нет. У меня в Киеве была очень тяжелая жизнь, и я страну не полюбила и язык... "Мамо", "ходимо" — не люблю".
"Убедить никого невозможно, — все считают меня украинкой. Во-первых, оттого, что фамилия моего отца Горенко, во-вторых, оттого, что я родилась в Одессе и кончила Фундуклеевскую гимназию, в-третьих, и главным образом, потому, что Н. С. Гумилев написал: "Из города Киева, / из логова Змиева / Я взял не жену, а колдунью..." А в Киеве я жила меньше, чем в Ташкенте (1941—1944, во время эвакуации). Одну зиму, когда кончала Фундуклеевскую гимназию, и две зимы, когда была на Высших женских курсах. Но невнимание людей друг к другу не имеет предела", — писала Ахматова. В письмах из Киева юная Анна жаловалась: "Все праздники я провела у тети Вакар, которая меня не выносит. Все посильно издевались надо мной, дядя умеет кричать не хуже папы, а если закрыть глаза, то иллюзия полная. Кричал же он два раза в день: за обедом и после вечернего чая..." Однако Анна Андреевна любила киевские улочки и архитектуру, воспевала Софийский собор и нашла в своем глубоком детстве в Царском саду булавку в виде лиры, истолковав это как знак быть поэтом...
Сагайдачного. В угловом доме (справа) в дешевом отеле жил Лесков.
"ЕГУПЕЦ" АЛЕЙХЕМА. Тяжелой была киевская жизнь Шолом Алейхема. Писатель называл Киев "Егупец" — эта кличка переводится как "Египет". И название это дано было городу, вероятно, потому, что в древнем Египте, как и в тогдашнем Киеве, евреи жили бесправными изгнанниками, которых вылавливала полиция, высылая в "черту оседлости", если только ты не был богачом и исправно делился своими капиталами с казной.
МУЗЕЙ ПУШКИНА-БУЛГА-КОВА. Если вам предложат отправиться на экскурсию в Музей Пушкина — соглашайтесь. Правда, этого дома Александр Сереевич никогда в глаза не видел. Зато его очень хорошо знал другой гений — Михаил Булгаков. Он вырос здесь на втором этаже на улице Кудрявской, 9. Отсюда ходил в гимназию. Здесь любовался зеленой лампой отца, которую потом не раз упомянет в своих произведениях.
ОДА КИЕВУ. Самые киевские стихи написал человек, который ассоциируется у многих с эстрадой и образом поющего Пьеро. Когда-то Александра Вертинского не оценили в нашем театре имени Франко, где он пару раз играл в массовке. Чтобы прокормиться, он грузил арбузы в Речном порту, работал в гостинице бухгалтером. Он даже смог публиковаться в нескольких журналах, но настоящей славы не было. Пришлось ехать в Москву, куда он увез и пикантные воспоминания о первом посещении публичного дома. Киевский друг затащил его в район трущеб, так любимый Куприным. Однако старая проститутка обозвала застенчивого Вертинского "соплей на заборе" и на том дело кончилось.
Вертинский, киевлянин, ставший человеком-эпохой, обедавший с Чаплиным, беседовавший с Дитрих, наплевавший на Голливуд и поселившийся в Шанхае, писал: "Киев — родина нежная, Звучавшая мне во сне, Юность моя мятежная, Наконец ты вернулась мне! Я готов целовать твои улицы, Прижиматься к твоим площадям. Я уже постарел, ссутулился, Потерял уже счет годам. А твои каштаны дремучие, Паникадила Весны, Все цветут, как прежде, могучие, Берегут мои детские сны..."
Вертинский-Пьеро. У нас его не оценили. Чтобы выжить — грузил арбузы.
ЛЕСКОВ: две жены и персонажи
Гумилев, Мандельштам, Эренбург нашли себе жен-киевлянок. Но немногие известные личности могли похвастаться тем, что находили аж по две!
Будущий автор "Левши", "Очарованного странника" и "Леди Макбет Мценского уезда" Николай Лесков приехал в Киев из Орла в 1849-м. Недоучившийся гимназист, которого, как он писал, там "больше били, чем учили", стал жить у дяди — брата матери, профессора Сергея Алферьева. Николай поселился у него на Малой Житомирской и облазил все здешние кабаки и пивнушки. Дядя не очень потакал племяннику, и тот отомстил ему пером. Написал в одном из произведений: "Мой дядя много занял у гамбургских банкиров и считал себя чем-то вроде Карла Великого. Я до такой степени его уважаю, что всегда сожалел: отчего, когда он проезжал через Ахен, его не положили там вместо Карла Великого? Этим нас освободили бы от очень маленького профессора".
В Киеве Лесков нашел обеих своих жен. Из-за первой — взбалмошной дочки киевского богача Ольги Смирновой — даже пришлось сбежать из Киева. Но он наведывался сюда периодически и надо же — познакомился со следующей своей любовью. Прогуливаясь по Подолу, Николай увидел симпатичную женщину Катерину Бубнову. Эта мать четверых (!) детей формально была "связана узами брака", но не жила с надоевшим мужем. Красотка согласилась жить с Лесковым в Петербурге как гражданская жена, родила ему сына Андрея, ставшего биографом отца.
Благодаря Лескову, старый Киев оживает для нас, мы можем наблюдать за различными персонажами, обитавшими в то время в наших краях. Например, чего стоит описанный им друг Ефим Ботвиновский, настоятель Троицкой церкви (она стояла возле стадиона "Олимпийский", на углу Жилянской и Красноармейской): он "любил хорошее винцо, компанию и охоту, он был лучшим биллиардным игроком и отлично стрелял... Священнодействовать Ефим был большой мастер, но "леноват", и потому служил редко — больше содержал у себя для служения каких-то "приблудных батюшек".
Лесков не мог обойти и Альфреда фон Юнка, основавшего первую газету "Киевский телеграф". Писал о нем, как о "добрейшем парне, совершенно безграмотном и лишенном малейшей тени дарования, но имевшем неодолимую и весьма разорительную страсть к литературе". В своих "Печерских антиках" он сообщает: "Телеграф" юнковского издания представлял собой немало смешного, но все-таки он есть дедушка киевских газет... Например, газету эту цензор Лазов считал полезным запретить "за невозможные опечатки". Поправки же Юнку иногда стоили дороже самих ошибок. Например, у него появилась поправка, в которой значилось дословно следующее: "Вчера у нас напечатано: "Киевляне преимущественно все онанисты", читай "оптимисты"...
Парочка. Лесков влюбился в Киеве в Екатерину Бубнову, мать 4 детей.
КУПРИН: буйный дебютант
Описывать тайны старого Киева Лескову помогал и Александр Куприн, так же, как и он, начинавший карьеру в городе над Днепром. "Я оказался в положении институтки, которую ни с того ни с сего завели в дебри лесов и оставили без одежды, пищи и компаса. Вдобавок самое тяжелое было то, что у меня не было никаких знаний, ни научных, ни житейских", — писал Куприн о начале своей киевской жизни. Он пробовал зарабатывать фельетонами в местной прессе, но получал скудные гроши, а однажды даже вместо зарплаты ему выдали... женский корсет. Пришлось рассчитаться им с горничной дешевой гостиницы-дыры на набережной Днепра на улице Сагайдачного, 4. Сегодня на доме красуется табличка о великом жильце.
Литератор запомнился не только творчеством, но и выходками, которые попадали в печать. В феврале 1898 года в театре на углу Крещатика и Лютеранской общественность была шокирована. Газета "Киевское слово" писала: "Во время представления оперетки "М-те Сан-Жен" имел место следующий случай, лишний раз красноречиво говорящий о том, до каких безобразий может дойти наш так называемый интеллигент. Шло третье действие. Представитель товарищества Чаров сидел на дирижерском стуле, управляя оркестром. Вдруг открывается дверь, и в залу, тихо подкрадываясь, входит какой-то молодой человек, который почти на цыпочках вошел в ложу, впереди которой и сидел махавший дирижерской палочкой Чаров. Молодой человек, подойдя к Чарову, толкнул его в бок, и когда последний обернулся, тот ударил его кулаком по голове... Буян был тотчас же подхвачен полицейскими и оказался небезызвестным в Киеве А. И. Куприным (беллетрист, пишущий недурно рассказы)". Говорили, Куприн отомстил дирижеру за то, что тот сдал его накануне в полицию "за вольности по отношению к хористкам".
МОНСТР-МАРКС и город без воды
Литераторов в Киеве многое не только смешило, но и раздражало. Например, каменный Маркс на Думской площади, а ныне — Майдане. "Слов для описания черного бюста Карла Маркса, поставленного перед Думой в обрамлении белой арки, у меня нет. Я не знаю, какой художник сотворил его, но это недопустимо. Необходимо отказаться от мысли, что изображение знаменитого германского ученого может вылепить всякий, кому не лень. Трехлетняя племянница моя, указав на памятник, нежно говорила: "Дядя Карла. Церный", — писал Михаил Булгаков в рассказе "Киев-город". "Нет, это не Маркс, это что-то другое! Может быть, это чудесный прораб или гениальный бухгалтер? Нет, это не Маркс", — пояснял ему Осип Мандельштам.
Маркс. Прячет свой "Капитал".
А Лесков писал о городе с грустью и недоумением: "Чудный, странный, невероятный и во многих отношениях невозможный этот живописный златоверхий Киев — сия "мати городов русских". Город непомернейшей дороговизны среди богатейшей природы и плодороднейшего края; город университетский, но содержащий такой низкий уровень общественного образования, что люди, очутившиеся там из Тулы, Орла, Курска или Воронежа, поражаются мудростью общественной жизни и многостороннею неразвитостью местного населения; город на судоходной реке, в центре свеклосахарного производства, но без сколько-нибудь значительного судоходства и почти без всякой торговли; город с стотысячным почти населением, разбросанным на тридцативерстном пространстве, но без всяких дешевых общественных средств сообщения и без воды, — таки буквально без воды над Днепром! Водопроводов, которыми обладает не только плохой из губернских городов Орел, но даже уездный город Муром, в Киеве нет... Для Киева это еще "азиатская роскошь", ему нужнее европейские монументы!".